Деструктивизм, или произведение искусства в эпоху его технической НЕ воспроизводимости


««Мелочь» ничего не прощает «большому»!»
Юрий Шевчук.

«...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...».

«Чёрный человек» Сергей Есенин.

ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН (1892-1940).

Деструктивный характер.
Биньямин написал целое эссе на эту тему.
Оно коротко (как и любой крик). Намного короче его остальных опусов, но его было вполне достаточно, для того чтобы заметить то, чего так никто и не заметил.
А ведь оно значительно важнее всех остальных его произведений, и даже, прославившего его, эссе «О произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости».
Ведь это были именно те слова, которые он, выхватив бритву Оккама и размахивая ею, мог бы выкрикнуть, продравшись, через все заросли своих прочих сочинений.
Но очевидный факт заключается в том, что даже философы, не говоря уже об искусствоведах, даже философы, так увлеченные своей герменевтикой и вживанием в роль авторов, которых они исследуют, не заметили этого.
Голоса исследователей повествующих о горестной, полной трагизма жизни болезного Биньямина, начиная с Ханны Арент, сливаются в единый погребальный хор, дружно воющий о несчастной судьбе загубленного философа.
Как они совершенно справедливо констатируют: «Вся жизнь Биньямина была одной сплошной катастрофой», описывая которую они не устают снова и снова придавать ей все новые и новые мистические, роковые черты. Темные и мистические силы просто клубком свились вокруг философа. Уже Ханна Арент, всю вину за бедственную судьбу Беньямина возлагает на потусторонние силы:
«Я говорю о неудаче. Мимо этого фактора, крайне значимого в беньяминовской судьбе, пройти невозможно, настолько остро сам Беньямин, вероятней всего, никогда не думавший и не мечтавший о посмертной славе, сознавал свою неудачливость. В текстах и в устных беседах он обычно ссылался на «маленького горбуна» – сказочную фигуру из знаменитого сборника немецкой народной поэзии “Des Knaben Wunderhorn”*.
Will ich in mein’ Keller gehn, Will ich in mein Kuechel gehn,
Will mein Weinlein zapfen; Will mein Suepplein kochen;
Steht ein bucklicht Maennlein da, Steht ein bucklicht Maennlein da,
Taet mir’n Krug wegschnappen. Hat mein Toepflein brochen.

Когда я в погреб в вечеру. Когда на кухню прихожу,
Спускаюсь к бочкам винным, Горшок снимаю с полки,
Меня ждет маленький горбун, Меня ждет маленький горбун,
Чтоб завладеть кувшином. И мой горшок – в осколки.

Горбун – старый знакомец Беньямина, который впервые встретился с ним еще ребенком, обнаружив стишок в книжке для детей и запомнив навсегда. Но только однажды (в финале «Берлинского детства на пороге века»), предвосхищая смерть, он попытался охватить взглядом «всю жизнь», как она «проходит перед взором умирающего», и без обиняков сказал, кто и что ужаснуло его в детские годы и сопровождало потом до самого конца. При любой из бесчисленных катастроф, случающихся в детстве, его мать, как миллионы матерей в Германии, обычно говорила: «Привет от Нескладехи»»
И далее Х. Аренте развивает эту тему, растягивая ее на всю статью. Да и саму эту статью она назвала «маленький горбун», а могла бы и просто - «Привет от нескладехи».
Да. Да, ужасная судьба: «Благодаря недавно опубликованной переписке, мы теперь знаем в общих чертах жизнь Беньямина. В этом смысле ее определенно хочется представить как вереницу подобных «кучек» ( Осколков[1]), поскольку ему самому она, без сомнения, именно такой и рисовалась», - пишет Х.Аренте. И продолжает сокрушаться о тонко подмеченном опять же самим Беньямином: «…таинственном хитросплетении, где, по его мастерскому диагнозу Пруста, «слабость и гений… сливаются воедино»».
«Слабость и гений сливаются воедино», - так говорит Х. Аренте.
Так говорит и ряд исследователей вслед за ней.
Но как же не возможно не заметить за действительно трагическими фактами судьбы этого философа того, что он сам был их источником.
Слабость и гений сливаются воедино.
Все эти демоны, духи, деструктивные характеры, маленькие горбуны, лезущие из всех щелей: из-под кровати, из погреба, из всех темных углов жизни Беньямина. Все эти темные силы, которые он с такой фанатичностью пытался отыскать в чистых и светлых сценах «Избирательного сородства» Гетте. Все эти жуткие хари и лики, которые он умудрился разглядеть даже в абсолютной невинности Оттилии. Все эти орды, возглавляемые Ангелусом Новусом, грозной поступью неумолимо шагающим впереди, надвигаясь на несчастного Беньямина из неотвратимого будущего, которого он так боялся. Все они не просто собрались со всего мира, чтобы уничтожить лично его, Беньямина. Нет. Все было не так, как это видят, по его запискам и жалобам исследующие его творчество. Все эти черти и демоны, маленькие горбуны и Ангелусы Новусы жили в нем самом и были им самим.
Все знают – «Ты есть то - о чем ты думаешь».
У каждого художника есть деструктивная сторона.
Даже у самого конструктивного художника найдутся темные и печальные произведения, пронизанные самой затаенной, скорбной и любовно взращенной болью, полной тяги к темноте и разрушению. Все эти черти и темные силы сами по себе не просто зло и печаль. Не просто печаль. А печаль, разрушение и зло привлекательны. Ибо, влечение к злу, печали и разрушению - в какие-то моменты буйному и веселому, а в какие-то перетекающему в унылое тление, заложено в самом человеке. Ведь сам стишок про нескладеху целиком звучит так.
«Когда я в погреб в вечеру. Когда на кухню прихожу,
Спускаюсь к бочкам винным, Горшок снимаю с полки,
Меня ждет маленький горбун, Меня ждет маленький горбун,
Чтоб завладеть кувшином. И мой горшок – в осколки.
Ах, жизнь у каждого одна:
Дитя, молись за горбуна».
Смысл стишка не в том, что горбун несчастья поджидает на каждом углу, а в том, что жизнь и все в жизни проходящее; что не стоит плакать о вчерашнем дне, потому что если бы он не прошел, не начался бы завтрашний.
Казалось бы, позитивно, даже конструктивно. Но почему именно Беньямин выбрал именно этот стишок? Почему запомнил его?
Потому что именно этот стишок ярчайшим образом соответствовал философии самого Беньямина: «Молись за смерть, - вот идея этой простой шутки, - так как она, смерть - начало жизни». Эту нехитрую идею он внедрил в жизнь и стал жить ею.
Деструктивный характер, который он так ярко описал, был для него самого не достижимым идеалом, к которому он так стремился во всех своих работах. Более того, он стал критиком именно потому, что стремился к этому, к этой деструкции, де конструкции, к разрушению, к критике. Он искал и находил его во всем. И, хотя сам он не мог быть по настающему деструктивным в жизни. В чем чувствовал свою «слабость», потому что одновременно и заслуженно боялся этих темных сил, в литературной деятельности развернулся на широкую ногу.
Неоспоримым фактом его философии было то, что чем больше горшков и мраморных статуй он разобьет своим варварским деструктивным налётом, тем больше эти римляне и греки смогут построить на расчищенном его варварской рукой месте.
Он с радостью вливал свой голос в гимн интернационала, и вообще в гимн любого движения, которое стремилось разрушать и расчищать: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья. А затем, мы наш, мы новый мир построим. Кто был никем, тот станет всем».
Увлекшись деструкцией, де конструкцией и прочим битьём горшков, он напрочь, совсем забыл: кто он, зачем он здесь. Он уже сам был нескладехой. Он делал его работу, полностью захваченный битьём горшков, статуй классических немецких романов и прочих произведений искусств. Благо эпоха технической воспроизводимости дала ему такую возможность.
Мальчик, который должен был пытаться удержать кувшин. Тот самый мальчик, который спустился в подвал, чтобы его там взять. Мальчик, которого ждали наверху, и который должен был плакать о кувшине и бороться с нескладехой, да еще и молиться за него, этот мальчик исчез. В подвале остался только нескладеха, завладевший его телом, увлеченно громящий горшки и кувшины. Ах, бедный мальчик – ведь это были твои кувшины.
Разрушение есть разрушение, каким бы красивым, героическим и увлекательным оно не было. Оно есть разрушение. И когда разрушение становится эстетическим идеалом, оно не перестает быть разрушением. Оно просто принимает глобальный масштаб, разрушение не жалеет и не щадит никого. И тем более того, кто его творит, кто сконцентрировался на нем, и кто его несет в себе. Все вокруг человека, отдавшего свою жизнь захватывающей силе разрушения, оказывается разрушенным и, в первую очередь, сама его жизнь.
Эту любовь к разрушению и к саморазрушению, к его захватывающей силе, несли многие поэты и художники и, как правило, она убивала их. Особенно это видно в судьбах крупнейших русских поэтов, которые чуть не все без исключения гибли не своей смертью. В каком-то отчаянном порыве, будто, или прямо, кончая с собой.
То же случилось и с Биньямином. Нет его Ангелус Новус жил не снаружи, а внутри него, как Демон - в Лермонтове, как черный человек - в Есенине. И боялся Беньямин не нескладехи и этого демонического ангела. Нет. Он боялся будущего и себя самого, потому что видел будущее через призму самого себя. И он не ошибся. Будущее пришло, может быть даже не таким, а еще более страшным. Много хуже чем он предполагал.
Беньямин был первым предвозвестником того, что сейчас я назвал бы Эпохой Деструктивизма.
Нет. Он не предвозвещал модернизм и постмодернизм, и даже не развитый пост модернизм. Он предвозвещал то, чем занимался сам, полностью захваченный этим зрелищем, и чего так боялся. Он предвозвещал деструктивизм - ситуацию в искусстве, когда эстетическим идеалом становится разрушение.
Гениальность Энди Уорхола заключается, следуя эстетике Беньямина не в том, что он смог создать новый взгляд на изображение «моны Лизы», а в том, что он смог таким путем уничтожить, разрушит её.
Жуткая эстетика эпохи деструктивизма, в которую по расчетам Беньямина мы живем, и которую он предрекал, подразумевает поиск эстетического наслаждения в разрушении в наиболее изощренных и омерзительных его формах. В любой области, к которой можно применить понятия эстетика и гармония.
Все гармоничное должно быть приведено в состояние какофонии. Все конструктивное деконструировано и разрушено. Все прекрасное униженно в своем корне. Ибо, идеалом прекрасного является разрушение прекрасного.
Он даже прочувствовал, откуда дует этот «ветер», заметив, что именно массовое производство и воспроизводство становится основой для роста этой серой однородности, поглощающей и убивающей уникальность произведений искусства.
Однако он не понял другого. Здесь речь шла не о смерти произведения искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Здесь речь шла о смерти творца в эпоху его технической воспроизводимоти. Гениев больше не стало. Их больше не могло быть. Они престали быть культурным идеалом. Они стали фриками в глазах толпы, а идеалом стала норма – норма человеческой гениальности. Они стали не нужны технической, заводской машине капиталистического общества потребления, штампующей стандартизированный продукт. Аллеи и фабрики звезд. Модных художников и модельеров. Модных режиссеров и фотографов. Модных. Одно само это слово модных обозначает признанность массы популярного товара массами.
««Мелочь» ничего не прощает «большому»».
Благодаря Биньямину мы вообще забыли, что такое произведение искусства. Что такое искусство.
Да, и действительно, что это такое? Ведь непонятно что это такое. Где его границы? Где критерии, позволяющие нам сказать, что вот это – эстетично, а это – нет?
Все мы, и даже маленькие дети, знаем, что это такое. Что такое красота. И без труда отличаем ее оттого, что, не красиво, гадко отвратительно, деструктивно. Оно противно нам, нашей природе. Нас от него тошнит. Но есть люди с апломбом и авторитетом утверждающие, что «Это» эстетично и красиво, и даже готовые платить большие деньги и вешать «Это» у себя в кабинетах.
Почему же этот вопрос о красоте, казалось бы, такой невинный и не практичный, так глубоко задевает любого в его сути? Почему он сразу же апеллирует к нашему эго, царапает что-то внутри? Почему нам иногда бывает так трудно признать, что это красиво, а вот это напротив гадко? Почему мы до хрипоты можем спорить о том красиво это или нет? И, в конце концов, расходимся, говоря – «Красота - дело вкуса. На вкус и цвет товарищей нет».
Потому что вопрос о красоте - это вопрос, о человеческой личности!
Вопрос о красоте - это вопрос, напрямую затрагивающий тезаурус того, кто оценивает произведение искусства и личность того, кто его создал. Ибо это ее достижение.
Величие и красота, а особо красота и сила духа, всегда были предметами зависти, и желания обладать, а когда это было невозможно, уничтожить. Это ярко демонстрирует похабный анекдот, иллюстрирующий идеологию общества потребления, эпохи развитого деструктивизма:
«Бегут два кобеля, старый и молодой. Старый учит молодого.
На их пути попадается куча объедков.
Старый командует: «Сожрать!». Собаки жрут и бегут дальше.
Им встречается, болонка.
Старый командует: «От иметь!» Они делают это и бегут дальше.
На пути им попадается красивая машина.
Старый командует «Обгадить!» Они гадят и, вдруг, молодой спрашивает: «Странно, а почему объедки мы сожрали, болонку от имели, а машину почему-то обгадили? «А, потому, - отвечает Старый, - что все, что нельзя сожрать или от иметь, нужно обгадить!»»
И эта собачья идеология и выдвигает собачье дерьмо, в самом прямом смысле этого слова, в качестве произведений искусства в эпоху их массовой воспроизводимости, потому что собакам большего не дано и не надо. ««Мелочь» ничего не прощает «большому»», и особенно большого. Потому что, для того, чтобы потреблять и воспринимать большое, надо самому быть большим, а не штампованным ширпотребом.
Но чувство красоты живет даже в этих собаках, потому что они точно знают, что нужно обгадить, хотя и не знают почему, и за что они это что-то так ненавидят. А ненавидят они его за то, что до этого большого надо расти.
Психология человека, к сожалению, устроена, так что он, будучи в состоянии конкурентной борьбы с окружающими, даже воображаемой, может возвыситься только двумя способами. Либо самому тяжело работать, развиваться и развиться до совершенства гения, либо унизить и обгадить лучших из них, убедив себя и других, с помощью этого унижения, что их достижения ничего не стоят. Последний путь, путь унижения лучших, - самый легкий, потому что он позволяет без приложения каких-либо усилий опустить их до своего уровня и ниже, самому не поднимаясь. Вот почему массам общества потребления не нужно искусство. В каждом его произведении скрывается величие духа автора, творца, конструктора, который был способен создать эту гармонию. Величие духа, унижающее одним фактом своего существования (как им кажется), страдающих комплексом неполноценности и ленью потребителей…
Но это не вся истина. Общество, кроме того, тошнит от того собачьего дерьма, которое оно пытается выдавать за скульптуры, и произведения искусства. Огромная его часть, да и те, кто опоганивает искусство, красоту человеческой мысли, любые достижения духа, сами задыхаются в том, что создают, хотя желание возвеличить себя, унижая других сильнее. Они задыхаются, глядя на эти картины, повешенные в своих кабинетах, на эти, до тошноты, мельтешащие в глазах, портреты «моны Лизы», на эти бессмысленные чёрные квадраты, за которыми нет ничего. Все общество задыхается, потому что оно, как и любая личность, состоит из двух полярных влечений - влечения к созиданию и влечения к разрушению. И пока оно все еще живо, оно хочет жить, а жизнь и рост подразумевают гармонию.
Пьянящие волны революций и народных погромов, повальных увлечений модой на скульптуры из собачьего дерьма и писсуары, без прикрас, как последний писк гения, в поиске гармонии, как миграции леммингов по весне накатывают, и с воплями и пением бравурных маршей исчезают в океанских волнах.
Эпоха деструктивизма, в которой разрушение и дисгармония выведены, как эстетический идеал, - наступила ли она? Прав ли был Беньямин?
Нет, не прав.
Не наступила и не наступит никогда, пока жив человек.
И даже, если книги будут жечь так же, как в романах Рэя Брэдбери, все равно найдутся люди, которые станут запоминать их наизусть.
Эпоха массовой воспроизводимости страшна не тем, что она снимает копии с оригиналов и тем самым обесценивает оригиналы, а тем, что она штампует оригиналы и оригиналов и массу выдает за норму. Эффект массы - это то, что было так ненавистно многим в Советском Союзе, и там называлось – коллективизмом. Эффект массы - это засилье нормы.
Ничто, что не растиражировано, не может быть признано подлинником достойным внимания, и, по сути, не существует. А если даже и существует, то является отклонением от нормы. Но даже, если жаждущая индивидуальности и прибыли толпа находит нечто, что действительно уникально, и даже ей, с ее низким тезаурусом и комплексами не полноценности приемлемо. Она тут же тиражирует это до бесконечности, мгновенно превращая в серую массу, в серое ничто, заезженную до непереносимой тошноты попсу.
На самом деле тенденциозность заразительна. У каждого свой путь. Каждый человек выбирает сам, какому богу молиться и за какие идеалы сражаться, и что прославлять. Так или иначе, представители и того, и другого лагеря будут бесконечно существовать, и бороться в любом обществе планеты. И где-то будут побеждать одни, а где-то другие. Это необходимо для поддержания равновесия и неизбежно. И всё же каждый должен сделать свой выбор. Вальтер Беньямин сделал свой выбор. Я свой выбор тоже сделал. Ваша очередь.

[1] Примечание Д. Кричевского.